Вечер. Я привезла детей из садика и школы. Старшие убежали в дом, Артём (два с половиной года) остался около машины. Я открыла багажник,  достала часть пакетов (заезжала в магазин), отнесла домой. И пошла обратно к машине за остальными покупками. Артём очень счастливый шёл мне навстречу и нёс в руке шоколадку, которую нашёл в одном из пакетов. Я в тот момент не планировала кормить детей шоколадом, поэтому ласково, но решительно забрала у сына из рук его находку. Он громко заревел.

Как хорошая мать (и, конечно, как знающий психолог), я взяла сына на руки, нежно обняла и стала утешать, приговаривая: “Ты хотел съесть шоколадку, ты огорчился, что я у тебя её забрала,  ты обиделся, что я не дала шоколадку, ты расстроен, ты злишься на меня…” В психологии это называется “контейнирование чувств” другого человека. Очень полезная штука! Когда мать спокойным голосом обозначает чувства ребёнка, то малыш понимает, что любые его чувства естественны, что он имеет право на выражение себя, что его принимают таким, какой есть. Согласитесь, что не только ребёнку, но и взрослому важно чувствовать, что его любят даже тогда, когда он рассержен или недоволен.

(Мой муж, когда я рассказывала ему эту историю возмутился: “Это же настоящий садизм! Ребёнку и так плохо, он плачет, а ты травишь ему душу, бередишь раны, издеваешься над ним! Может, он потому никак успокоиться не мог?” Поэтому хочу добавить небольшой, но важный момент – если наша цель поиздеваться над ребёнком, причинить ему ещё большую боль, тогда это проявится в нашей интонации – и, конечно, ребёнок не сможет успокоиться. Но, уверяю вас, его слёзы будут не от того, что у него отобрали шоколадку (или он разбил коленку), а от того, что “утешающий” человек унижает и обижает его. Так что на реакцию ребёнка влияет наш внутренний посыл, проявляющийся в нашей интонации.)

В общем, я всё делала “по науке”, но сын почему-то оставался безутешен. Он долго-долго плакал, сначала возмущённо, а потом горько. А я лишь недоумевала, ведь обычно через пару минут моих объятий и утешений дети успокаиваются и убегают по своим делам. А тут было что-то другое. Но что именно? Я думала об этом весь вечер и, уже укладывая детей спать, наконец, поняла, в чём дело.

Перед сном, когда дети уже лежат в кроватях, мы обычно разговариваем о том, как прошёл день, какие у каждого случились радости и огорчения.  И так как Артём ещё не умеет рассказывать связно, за него говорю я. Когда я стала говорить о его огорчении, о том, как он хотел съесть шоколад, а я не разрешила, сын снова горько и отчаянно заплакал, а меня вдруг озарило, что главное его огорчение не в том, что ему не достался кусочек сладкого. Намного обиднее было то, как я забрала этот шоколад у него из рук, как я проигнорировала его неожиданную радость от обнаружения шоколада, отвергла его восторг, с которым он шёл мне навстречу, чтобы поделиться своей находчивостью. Может показаться, что я вела себя безупречно – ведь я не выдёргивала шоколад у него из рук, а лишь мягко забрала. Не ругалась на него, что он без спроса достал что-то из моего пакета, а, наоборот, разрешила ему плакать и кричать. Но если посмотреть глубже, то я в этой ситуации проявила недостаточно чуткости и уважения к своему сыну.

Я поступила с ним… как с маленьким неразумным ребёнком. Ну, правда, если бы я увидела взрослого с моей плиткой шоколада в руках, я бы попросила положить обратно и вряд ли стала вырывать шоколад из рук. Я проигнорировала человеческое достоинство моего сына, вернее, я просто решила, что у него ещё нет ничего подобного. Конечно, Артём хотел съесть шоколадку, но намного сильнее чем лишение сладкого, его обидело то, каким образом я себя с ним повела. И когда я поняла это, я стала говорить вслух: “Артём, ты обиделся, что я не заметила в тебе человека, что я не стала договариваться с тобой, что я всё решила вместо тебя”. И мой малыш говорил: “Да, да, да”.

Вместе с осознанием я испытала чувство вины. Я попросила у сына прощения, сказала, как мне жаль, что не поняла его тогда, на улице. Он перестал плакать, успокоился, прижался ко мне и быстро уснул. А я долго лежала рядом с ним, думая о том, как часто мы унижаем себя и своих детей, приписывая им лишь примитивные потребности и желания, как часто мы отказываем себе и детям в присущей нам человечности.