Анализ фильма Франсуа Озона “Маленькая смерть”

Прежде чем читать мои размышления об этом фильме, настойчиво рекомендую вам посмотреть этот фильм, потому что в моём анализе – сплошные спойлеры, так что после чтения смотреть будет неинтересно.

Francois Ozon – La petite mort / Alittle death (1995)

Картинки по запросу озон маленькая смерть

Я не записала свои впечатления сразу после просмотра, поэтому много забыла. И через несколько недель пересматривала фильм.

Моё первое впечатление от фильма состоит из разрозненных кусков. Для меня был ужасен контраст: вот я вижу фотографию младенца и наполняюсь нежностью, глядя на неё, потом чувствую отчаяние и боль, слушая текст: «Этот монстр не может быть моим сыном! Он слишком уродлив. Это ошибка!». А потом резко передо мной встаёт картина мастурбирующего мужчины – и это вызывает отвращение.

Следующий эпизод, который запомнился, – Поль фотографирует своего умирающего обнажённого отца. В этот момент я чувствовала злорадство.

Потом меня потряс момент, когда Поль вырезал глаза из фотографии отца. Я чувствовала безнадёжность и какое-то примирение с ней.

И последний эпизод, когда Поль открывает коробку с фотографиями отца и находит среди них одну, на которой есть он. Меня охватило возмущение. Я твердила: «Это ничего не меняет! Слишком поздно! Поезд ушёл!» Я сильно испугалась за Поля. Как будто он чуть-чуть начал вылезать из пропасти, выздоравливать – и вдруг фотография хочет столкнуть его туда обратно. Мне хочется надеяться, что он не поддастся на уловку и не поверит этой фотографии. Потому что поверить ей – означает снова погрузиться в самообман, в иллюзию отцовской любви, в тщетную надежду эту любовь обрести. А ведь по факту все отношения Поля и отца сводятся к одной единственной фразе, которую отец сказал сразу после рождения сына и смысл которой: отказ, отвержение своего ребёнка.

Может, и к лучшему, что я видела его два раза. Во второй раз я уже не следила за сюжетом и открыла для себя новые детали.

Я разглядела, какой Поль. Увидела его няпряжённость, подавленность, неуверенность. Его страхи, пассивность и беспомощность.

Я увидела Марселя. Самоуверенный красавчик, который вовсе не стыдится ни себя, ни своей ориентации, ни образа своей жизни. Он расслаблен, спокоен и грациозен. Я подумала, что он среди четырёх героев фильма (Поль, Камилла, отец, Марсель) – самый здоровый. Я наблюдала, как он выстраивает отношения, раз за разом возобновляя контакт, который Поль отчаянно разрывает. И у меня возникла мысль, что Марсель – настоящее сокровище. Видимо, Поль тоже это осознаёт, потому что при всей его вялости он даёт решительный отпор сестре, когда та пытается заговорить о Марселе в пренебрежительном тоне.

Я увидела Камиллу. Девочка, отдавшая всю свою жизнь отцу. Девочка, которая на примере брата видела, что значит быть отвергнутым, жутко боялась этого и потому руками и ногами держалась за внимание и принятие отца. И, конечно, это не было подлинное принятие, это было использование, именно поэтому она чувствовала, что задыхается. Но, человеку всегда важно какое-то отношение к себе, и тяжелее всего выдержать равнодушие значимого близкого. Ещё раньше я задавалась вопросом, что за семья была у Поля и Камиллы, если Полю с раннего детства пересказывали фразу отца про монстра и уродство? И после перепросмотра фильма у меня родилось предположение, что именно Камилла, ревнующая старшая сестра, стремящаяся любой ценой сохранить расположение отца, рассказывала брату эту историю, чтобы гарантированно уничтожить соперника за отцовскую любовь. И взрослая Камилла, порабощённая отцом, отказавшаяся от себя, уже не ревнующая, но жутко завидующая младшему брату. И выливающая на него свою агрессию, всё ещё стремящаяся поломать, испортить всё, что для Поля ценно – она презрительно отзывается о Марселе, она осуждает фотографии Поля.

Я увидела отца. Я задумалась о том, какой была жизнь, в том числе и внутренняя жизнь, этого человека, который так легко и с превеликой готовностью отказался от самого ценного, что есть в жизни – своего ребёнка? Вероятно, его самого отвергал отец. Иначе зачем ему так безжалостно давить младенца внутри себя? А его реальная жизнь – сплошные командировки, вероятно, довольно долгие, раз его жена успела родить ребёнка, сфотографировать его, отправить фото, и он успел всё ещё в командировке эту фотографию получить. В конечном итоге он был окружён только тенями, не живыми людьми, а лишь их чёрно-белыми фотографиями, которые возил с собой по командировкам (правда, это под вопросом, возил ли на самом деле, или и сама коробка такой же подлог, как и фотография в этой коробке). И сколько же страха и ненависти было у него по отношению к сыну, с которым он не только не общался, но даже не имел ни одной его фотографии!

О сюжете фильма. Главный герой Поль получил раннюю нарциссическую травму, когда отец оказался признавать его. Впрочем, эта травма ежедневно подкреплялась и укреплялась при его жизни в семье. Возникает такое ощущение, как будто и словами, и отношением к Полю его родители и его сестра стремились показать, что он ничтожество, ошибка.

Легко можно реконструировать, как Поль маленьким мальчиком пытался завязать отношения с отцом. Как робко он приближался к нему, как ждал, что отец увидит, заметит его. И как раз за разом натыкался на равнодушное: «Здравствуйте, месье». Я полагаю, что сцена в больнице, когда отец не узнал сына точно повторяет многочисленные ситуации, когда отец не замечал, не узнавал маленького Поля. И Полю оставалось только одно – убегать, так же, как он убежал из больницы от отцовской протянутой руки. Этот эпизод: протянутая рука и текст: «Здравствуйте, месье» дублирует первую сцену: фотография маленького Поля и слова отца о монстре. Вероятно, это метафора родительского отношения к сыну: формально он был, есть и фотография, и протянутая рука. Эмоционально, душевно, внутренне – Поль был отвергнут, не признан.

Мне сложно понять, что чувствуют мальчики по отношению к своим отцам. Моё отношение к отцу – это отношение девочки, женщины. Мне не нужно с ним идентифицироваться, наши отличия слишком очевидны, у меня нет пениса, я не могу им быть. Но что делать мальчику, который ощущает свою похожесть на отца и одновременно с этим – неприятие. Это как растение, которое по своей природе тянется к свету, должно отказаться от этого тяготения. Что ему тогда делать? Не может же оно загнуться и расти обратно в землю. У него есть только один способ – стелиться по земле, быть ни в земле, ни на солнце, стать чем-то третьим. Конечно, для этого нужно внутри себя отказаться от солнца, поверить, что оно не очень-то и нужно, что растение способно существовать само по себе.

Поль стал гомосексуалистом. Гомосексуализм – это нарциссическое обращение на самого себя. Заниматься сексом с таким же, как я, сливаться  с партнёром воедино – означает желание обрести в конце концов идентификацию себя, своего пола. Но овладевал ли Поль Марселем? Я совсем не разбираюсь в отношениях гомосексуалистов. Камилла с ненавистью называет брата «подстилкой Марселя» (видимо, здесь срабатывает её собственная позиция в отношениях с отцом – Камилла в каком-то смысле подстилка для отца). Видя Поля и Марселя, мне кажется, что Поль был пассивной стороной, а Марсель – активной.  Эту пассивность можно интерпретировать как идеализацию отца и идентификацию Поля с матерью, которую отец замечает, которая приносит отцу удовольствие. В общем-то, отец так же принимает и сестру Поля, поэтому, может быть, мальчику с детства хотелось быть девочкой. И тогда его анус – это аналог женской вагины. Не отбрасывая целиком эту интерпретацию, я всё-таки больше склоняюсь к тому, что в отношениях с Марселем Поль становится младенцем, который ничего не может дать, но много берёт (именно в этом упрекает Поля Марсель, и именно эта фраза вызывает у Поля отклик, он становится теплее, поворачивается к своему партнёру). И тогда анус Поля – это аналог рта младенца, погружение на оральную стадию. Не только в сексе, но и в жизни Марсель много заботится о Поле – моет его в душе, готовит, убирает квартиру, с уважением относится к увлечению Полем фотографией, постоянно возобновляет контакт (кстати, проявляя достаточную чуткость к Полю). Марсель также защищает Поля от Камиллы (начало фильма, когда Марсель и Камилла разговаривают о фотографиях Поля: «Смотри, капелька спермы у меня на щеке»). Марсель – тот «достаточно хороший» родитель (даже не рискну сказать, что только отец, возможно, и мать, потому что оральная стадия всё-таки больше связана с матерью), которого у Поля не было в детстве.

Фильм начинается с контраста. Фото спящего младенца, который только появился на свет и ещё не задаётся вопросами собственной привлекательности. И отец этого младенца отвергает. А дальше – взрослый мужчина, который бесконечно думает о своём уродстве, но где-то в глубине души отказывается принимать его как правду, именно поэтому он задаёт вопрос, а не говорит утвердительно. Он всё ещё стремится получить другой ответ. И он получает его от своего партнёра Марселя, который сначала отвечает с усмешкой, а потом приводит сильное доказательство: «Я же живу с тобой». И это действительно другой ответ, другое отношение к Полю, отличное от того, которое насаждалось ему в детстве и глубоко закрепилось внутри. Но Поль, конечно, ещё не верит этому новому ответу, пока что он твёрдо стоит на своей ранней позиции, что он уродлив и потому – отвержен. Знать это, чувствовать это – невыносимо. Это похоже на смерть. И чтобы не умереть окончательно, Поль начинает мастурбировать, а Марселя просит сфотографировать его.

После просмотра фильма у меня возник вопрос: Почему он так называется?

Маленькая смерть – это французское название оргазма.

Можно ли сказать, что оргазм – это пик либидиозной энергии? Ранний Фрейд был уверен, что либидо – это единственное центральное влечение человека. В теории позднего Фрейда либидиозное влечение немного потеснилось и дало место второму влечению – к смерти. Они тесно переплетены и порой действуют в одном направлении. Человек постоянно испытывает дискомфорт – и постоянно стремится к удовольствию (Либидо) и удовлетворению, покою (Танатос). Французы, называющие оргазм маленькой смертью точно заметили это взаимодействие основных влечений. Оргазм – максимальное удовольствие, которое может «зашкаливать» настолько, что приводить к смерти (если какие-то органы человека не выдерживают нагрузки). Проваливаясь в оргазм человек теряет себя, все мысли, страхи, воспоминания отключаются, остаётся лишь ощущение, но человека в этот момент как будто и нет.

А уже через мгновение после оргазма наступает расслабление, релакс, покой. Некоторые люди засыпают сразу после (или даже во время) оргазма. Пик жизни сменяется смертью.

Если говорить об увлечении Поля фотографией, то я могу предположить, что таким образом его бессознательное раз за разом рассказывает одну и ту же историю о глубокой внутренней травме Поля – жизнь внутри него была умерщвлена фотографией. Конечно, он ошибается, ведь травму нанесла не фотография, но реакция отца на фото. И всё-таки Поль парадоксально верит, что если бы отец увидел его вживую, то его вердикт мог бы быть иным. Вообще, удивительно, как мёртвый отец, получив мёртвый снимок спящего ребёнка, выносит смертельный приговор. С одной стороны, можно сказать, что эта фотография спасла Поля, потому что отец разрушил его красоту, напав на фотографию, а сам Поль остался жив. С другой стороны, я убеждена, что даже если бы отец увидел живого Поля, его реакция была бы идентичной. Из чего исходит моё убеждение? За долгие годы отец так или иначе встречался с Полем очно, видел его вживую – и ничего ему не дал.

И одновременно с тем, что фотография «умерщвляет», в руках Поля она становится инструментом, который выражает его борьбу против смерти. Как будто его бессознательное подчиняется простому арифметическому правилу: два минуса в сумме дают плюс. Оргазм – как маленькая смерть, фотография – как ещё одна смерть. Но вместе они дают противоположный эффект. В момент оргазма человека сложно назвать красивым, его лицо искажено. Но, тем не менее все фотографии оргазмирующих мужчин – живые. Раз их лица искажены, значит, в теле действует энергия, приводящая мускулы лица в движение. И эти энергичные некрасивые фотографии можно смело противопоставить той первой, со спящим младенцем. Что Поль и делает, заклеивая свою детскую фотографию новой. Поль как будто борется с красотой, которая мертва, и утверждает уродство, в котором много жизни.

Но вернусь к сюжету.

Через несколько минут после ночной сцены зрителю становится понятно, что Поль неспроста задал Марселю свой вопрос. Все отчаянные детские чувства и мысли нахлынули на него этой ночью потому, что он согласился поехать в больницу к умирающему отцу.

Вот Камилла, сочащаяся яростью, ненавистью, презрением, завистью. Она пытается втянуть брата в разговор – но он оказывается безучастен. Как будто бы во время поездки в машине происходит проективная идентификация. Поль становится своим закрытым отцом, а Камилла может пережить пустоту и отчаяние Поля.

Сцена в больнице: видно, как в Поле борются две части. Одна, более здоровая и зрелая, говорит о реальном состоянии вещей – отец всегда считал сына пустым местом и это не изменилось. Но другая его часть, детская, раненная, всё ещё надеется на чудо. И в это хорошо вписывается рационализация. Конечно, когда как не на смертном одре человек может прозреть? Чуда не происходит, отец в своей привычной манере не узнаёт сына, Поль снова ранен и обессилен.

Возвращение Поля домой – герой показан совершенно без ресурса. У него нет машины, чтобы добраться домой, нет денег, нет даже документов. У него нет нужных слов, чтобы убедить контролёра оставить его. Это очень похоже на регресс на самую раннюю стадию, в младенчество. Его самого как будто бы нет. Он сидит в купе в чёрных очках, как будто желая стать невидимым. И снова воспроизводится жестокая, формальная атмосфера его детства: контролёр безжалостно снимает Поля с поезда, как будто выкидывает из жизни. И снова, как раньше, Поль вынужден искать свой собственный способ выжить (добраться домой).

Вернувшись, раненный Поль замыкается в себе. Тут снова проективная идентификация – он ведёт себя как свой отстранённый отец. И, возможно, внутри его отца такая же бездна боли, как и в Поле в этот момент. Но Марсель ведёт себя иначе, чем Поль в детстве. Он не отгораживается в ответ, не уходит в обиду и одиночество. С одной стороны, он контейнирует чувства Поля, с другой стороны – не заражается ими. У него достаточно ресурса, чтобы проговаривать вслух то, что происходит с Полем. И он остаётся рядом. Готовит, пылесосит, обнимает.

Второй поход Поля в больницу. Снова борются две части. Одна, социальная, осознаёт антисоциальность действия и стремится скрыть поступок Поля – он крадётся как вор, перебежками, он снимает торопливо и хаотично. Другая часть – очень сильная, глубинная, заставляет его превозмочь свой страх и сделать то, что его освободит. Эти два посещения противопоставлены друг другу. В первый раз Поль был «вправе» идти, это был социально одобряемый поступок – но всё внутри него протестовало, поэтому он двигался очень медленно и нерешительно. Второй раз, пробираясь тайком, преступником, он действует быстро и решительно. Эта фотосъёмка как будто восстанавливает его в правах, возвращает ему утерянный контроль и власть над ситуацией. Уходя, он говорит Камилле: «А ты спрашиваешь ребёнка, прежде чем его сфотографировать?» Это о том, что его, младенца, не спросили – и потому он тоже не обязан спрашивать. Поль снимает спящего отца с лежащим неэрегированным пенисом. Так же, как когда-то сняли младенца Поля. И в этой съёмке у Поля есть сила. Он творец, а не неподвижная жертва. И раз он может снимать, то он может и оценивать. В его власти наделить отца красотой или уродством. Дать или отобрать. И, соответственно, отец лишается своей силы отвергать или принимать Поля.  Поль фотографирует отца, возвращая при этом себе своё право самому решать, каким он хочет быть.

Поль возвращается домой не только с фотографиями отца, но и с новым ощущением себя самого.

Мне было жутко видеть проступающие на бумаге открытые глаза отца. Возможно, именно в этот момент отец впервые увидел сына. Но смог признаться ему в этом только через фотографию. Там, в палате, он ничем себя не выдал. Увидел – и позволил делать с собой то, что Поль делал с ним. Как будто дал безмолвное согласие.  А, может быть, и не давал. Он лежал и не мог понять, что с ним происходит. С него стянули простыню, но с его телом не производят никаких манипуляций. Понять можно было одним единственным способом – открыть глаза. Таким образом, Поль наконец-то вынудил отца увидеть его. Но, увидев Поля, отец тут же снова закрыл глаза, чтобы не встретиться глазами с сыном, чтобы ничего сыну не дать. В общем-то, вполне возможно, что он открыл глаза не для Поля, а для себя. И потому вырезание глаз из фотографии было для меня вполне логичным и обоснованным. Какая разница, есть у человека глаза или нет? Если он не использует их, чтобы вступить в контакт, значит, их скорее нет. Говорят, что глаза – зеркало души. Вырезая глаза с фото Поль констатирует факт – у отца «нет» души.

Дальше он примеряет на себя лицо отца. Идентифицируется с отцом, наделяет его своей душой, себя – внешностью отца. Пытается заглянуть внутрь того человека, который отказывался видеть его. С другой стороны – он смотрит в зеркало. И это выглядит так, словно отец, наконец-то, смотрит на Поля, ведь хотя на Поле маска отца, он остаётся самим собой. Жуткий нарциссический способ получить желаемое.

Что касается Марселя, то в какой-то момент он злится, но эта злость для достижения контакта, а не против него (как, например, обида). Марсель остаётся Марселем, он не становится ни Полем, ни его отцом. Интересно, что именно после жёсткой интерпретации Марселя: «Ты ничего не даёшь, ты только берёшь!» Поль как-то оттаивает и вступает в контакт. Хотя он не раскрывается целиком, но его поза не такая закрытая, отвёрнутая, его голос не такой резкий и раздражённый. Он произносит лишь: «Не знаю», но у меня ощущение, что с ним произошла трансформация. Возможно, он признал правоту этих слов, смог почувствовать нужду Марселя и захотел что-то ему дать.

Дальше – известие о смерти отца и яростный секс Поля и Марселя. Как будто смерть, наконец, освобождает Поля, и он может открыться и отдаться новым отношениям. Отношениям, которые в корне отличаются от того, что было в его жизни до сих пор. И внешне, и внутренне. Некий триумф жизни, победа над смертью.

Встреча с сестрой в кафе. Когда я смотрела фильм первый раз, я не поняла, что сделала Камилла, и была в полной уверенности, что отец действительно возил с собой фотографию Поля. Было большим облегчение узнать, что конверт с фотографией подложен Камиллой. Это вполне в её духе – продолжать попытки разрушить жизнь брата. Видимо, после смерти отца она взяла на себя его роль – игнорировать и отвергать Поля. Но у неё нет той значимости для Поля, того влияния, которое имел отец. Она чувствует, что отныне Поль свободен и может быть счастлив в будущем. И пытается испортить это счастье, подкладывая фотографию в коробку.

Камилла ведёт себя странно: с одной стороны, она признаёт, что отец всегда игнорировал Поля, с другой стороны, упрекает его, что он обижался, «дулся» на это игнорирование. Такое впечатление, что на стремится вызвать у Поля чувство вины за то, что отец его отвергал. Это привычное: «Сам виноват!»

Про финальную сцену я уже писала в начале. Я наткнулась в интернете на такую интерпретацию финала: «Пожалуй, это самый лучший подарок, который он получал в жизни и теперь агрессию сменит возможность пережить горе, соприкоснуться с чувством великой любви к отцу, поверить в любовь отца к себе и, соответственно, полюбить себя».

Сссылка на цитату: (http://psychoanalysis.livejournal.com/10583.html)

И я не согласна с этой интерперетацией. Как говорится: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Для меня это фотография – подарок с двойным дном. Я считаю, что для Поля будет куда лучше признать горькую правду, что отец никогда не любил его, оплакать свою потерю надежды на эту любовь. И если он сможет принять отца таким, какой он есть – закрытый, холодный, то сможет отказаться от чувства вины, что это он, Поль, был плохим и не замечал отцовской любви. И только тогда он сможет счастливо жить дальше.

В общем, для меня фильм заканчивается неоднозначно. И впереди Поля снова ждёт напряжённая внутренняя борьба. Так же, подозреваю, Камилла теперь будет подливать масла в огонь этой борьбы.

Если говорить о фильме целиком, то мне кажется, что режиссёр (сценарист) очень хорошо понимает психодинамические связи. В фильме нет ничего лишнего, однако дано множество мелких фактов, которые позволяют довольно полно, без пробелов реконструировать жизнь героя до и после событий, происходящих в фильме. Единственное, чего мне не хватило в этом фильме – фигуры матери. А ведь она была и соучаствовала в издевательстве над сыном. Я понимаю, что Франсуа Озон опустил линию с матерью, чтобы сделать фильм лаконичным и чётким, сконцентрироваться на отношениях отца и сына. Однако, в психоанализе важно не только то, о чём говорится, но и то, о чём умалчивается. Если этот фильм отчасти автобиографичен, то, полагаю, что у Озона проблема не только с отцом, но и с матерью.

Анализ мифа об Орфее и Эвридики

Изначально я хотела рассмотреть только миф об Орфее и Эвридике, но поняла, что полное понимание мифа невозможно без более подробной истории Орфея. Поэтому ниже я изложу всю историю жизни Орфея, в которой события связанные с Эвдридикой играют ключевую роль.

Содержание мифа (по источникам из интернета):

Орфей был сыном музы Каллиопы (хотя иногда матерью называется другая муза, либо  Полигимния, либо Клио, либо Мениппа). Его отцом по разным версиям были либо речной бог Эагр, либо сам Аполлон.

Даже если Орфей и не был родным сыном Аполлона, тем не менее, Аполлон принимал активное участие в его судьбе. Аполлон подарил Орфею золотую лиру, с помощью которой можно было приручать диких животных, двигать деревья и скалы. Впрочем, Орфей был таким искусным музыкантом не только из-за божественного дара, но и сам совершенствовался – отправился в Египет и там учился поэзии, музыке и обрядам.

Певец и музыкант, наделённый волшебной силой искусства, своим пением покорял людей и богов, зверей и птиц, леса и моря, реки и озера, горы и долины.

Орфей участвовал в походе аргонавтов за золотым руном. Он единственный из аргонавтов держал в руках не оружие, а музыкальный инструмент (свою лиру). Во время путешествия «Арго» проплывал мимо острова, на котором обитали сирены – птицы с женскими головами. Сирены распевали песни обольстительными голосами и манили мореплавателей отдохнуть на цветущих лугах своего острова. Но остров был скалист и опасен, и усталые пловцы разбивались о скалы и крутые берега. Та же участь грозила и аргонавтам. Но Орфей запел, и голос его оказался могущественнее и прекраснее коварных песен, замолчали сирены, не сумев устоять перед звуком его голоса, а гребцы корабля “Арго” благополучно миновали этот остров и продолжили свой путь…

После возвращения из Колхиды Орфей женился на дриаде (лесная нимфа) Эвридике. Любовь их была страстной и взаимной, но недолгой. Кстати, в некоторых источниках говорится, что Эвридика вряд ли любила самого Орфея, скорее, она была очарована его творчеством, и потому вышла за него замуж.

Орфей и Эвридика

Эвридика умерла от укуса змеи (по некоторым данным – уже во время медового месяца). Есть две основные версии, как это случилось.
1. Эвридика гуляла с подругами-дриадами в лесу, водила хороводы, собирала цветы, случайно наступила на змею, которая её тут же и ужалила.
2. Всё так же во время лесной прогулки Эвридику увидел бог Аристей и стал преследовать. Убегая от него, она наступила на ядовитую змею, которая ужалила ее, и от укуса Эвридика умерла.

Эвридика

Так или иначе, душа Эвридики отправилась в Аид, а Орфей так сильно страдал, что даже печальные песни и мелодии, в которых он изливал свою душу, не могли дать ему утешения. И тогда от отчаяния он решил отправиться в царство мёртвых.

Долго искал он вход в подземное царство и, наконец, в глубокой пещере Тэнара нашел ручеек, который тек в подземную реку Стикс. По руслу этого ручья Орфей спустился глубоко под землю и дошел до берега Стикса. За этой рекой – начиналось царство мертвых. Черны и глубоки воды Стикса, и страшно живому ступить в них.

Орфей стал просить Харона

Сначала Орфей пытался словами уговорить Харона, первозчика душ мёртвых, перевезти его на другую сторону. На что Харон предложил Орфею немного подождать и после смерти в общем потоке попасть в подземное царство. Орфея это не устраивало, поэтому он взялся за лиру. Конечно, Орфей очаровал сурового Харона и благополучно переправился в его лодке на другой берег. Звуки его лиры (кифары) укротили адского пса Кербера, исторгли слезы у Эринний и растрогали подземную царицу Персефону.

Орфей и Аид

Аид разрешил Орфею увести Эвридику обратно на поверхность, но поставил условие: не оборачиваться, пока они не выйдут из-под земли. Когда появилась тень Эвридики, Орфей бросился обнимать её, но Гермес остановил его, мол, опомнись, ты обнимаешь лишь тень. И далее они двинулись цепочкой: сначала Гермес, за ним Орфей, следом – тень Эвридики.

И Аид приказал Эвридике следовать за Орфеем.

Благополучно переправились они в лодке Харона обратно к берегу жизни.

Орфей и Эвридика в лодке Харона

Пока они шли в темноте, всё было нормально. Но когда была пройдена большая часть пути, когда стало светлеть, Орфей вдруг начал сомневаться.

Впереди забрезжил свет, значит близок выход. Беспокойство охватывает Орфея, идет ли Эвридика за ним, не осталась ли во мраке подземного царства, не отстала ли она, ведь путь кажется бесконечным! Страх охватывает Орфея при мысли, что душа Эвридики затеряется в темноте, и вынуждена будет вечно скитаться во мраке смерти. Орфей замедляет шаг, прислушивается. Ничего не слышно. Да разве могут быть слышны шаги бесплотной тени? Все сильнее и сильнее охватывает Орфея тревога за Эвридику. Все чаще он останавливается. Кругом же всё светлее. Теперь ясно рассмотрел бы Орфей тень жены. Наконец, забыв все, он остановился и обернулся. Почти рядом с собой увидал он тень Эвридики. Протянул к ней руки Орфей, но дальше, дальше тень – и потонула во мраке. Словно окаменев, стоял Орфей, охваченный отчаянием. Ему пришлось пережить вторичную смерть Эвридики, а виновником этой второй смерти был он сам.

Орфей обернулся посмотреть на  Эвридику

Невыносимая боль и отчаяние охватили Орфея. Он словно окаменел. Казалось, что жизнь покинула его, сердце перестало биться, душа опустела. Долго пребывал он в таком состоянии, наконец решил идти обратно, молить лодочника перевезти его снова через воды Стикса. Но все было тщетно, на этот раз не тронули слезы и мольбы мрачного Харона. Семь дней и семь ночей скорбел Орфей, не ел и не пил, забыл обо всем на свете и только на восьмой день с тоской и болью в сердце, с вечной печалью в душе решил он наконец покинуть мрачную обитель и вернуться домой.

Шли годы (по некоторым данным – всего четыре), а Орфей не мог забыть свою Эвридику, не желал любить он ни единую женщину, не пел он своих песен, не звучала его золотая кифара. Мир людей опротивел Орфею, никого не хотел он видеть, в одиночестве дни и ночи напролет бродил он в горах.  И вот однажды весной сидел певец на невысоком холме, а у ног его лежала давно забытая кифара. Взял её певец, тронул струны и тихо запел. Такая сила была в голосе Орфея, так нежно звучала его золотая кифара, что вся природа стала преображаться вокруг: прохладная тень пришла в жаркое место, зазеленели лавры и буки, липы и дубы, по реке приплыли лотос водяной и роскошные ивы, стройные сосны поднялись ввысь. Покоренные музыкой подошли к певцу дикие звери, птицы перестали петь свои трели, услышав его голос, ничто не шевелилось, вся природа живая и неживая слушала дивные звуки песни.

Вдруг громкие крики и звон смеха раздался вокруг. Это женщины, некогда отвергнутые Орфеем, справляли весёлый, шумный и хмельной праздник Вакха. Увидели они Орфея, злость закипела в их сердцах, ведь это он – ненавистник женщин. Бросила одна вакханка в певца тирсом, “… но, оплетенный листвой, ударился тирс, не поранив…” Другая бросила в него камнем, “… но, по воздуху брошен, в дороге был он уже побеждён согласием песни и лиры, словно прощенья прося за неистовство их дерзновенья…” Но вакханок было много и, почему-то на них песня Орфея не подействовала завораживающе, наоборот, они чувствовали сильную агрессию – и в итоге растерзали его заживо.

Другая причина, по которой вакханки растерзали Орфея, заключается вовсе не в том, что он отвергал их женскую любовь, а в том, что он отвергал самого Диониса, за это и был наказан.

Похожее изображение

Музы собрали вместе его растерзанное на куски тело и похоронили его тело в Либетрах. Душа его улетела в Аид к Эвридике. Голову и лиру вакханки бросили в реку. Голова и лира плыли по Гебру и выброшены на Лесбос у Мефимны, лиру поместили в святилище Аполлона (так к Аполлону вернулся его подарок). Позже Зевс поместил лиру среди созвездий. А голова была помещена в святилище на Лесбосе, где пророчествовала долгие годы, пока Аполлон не заметил, что к его оракулам практически не ходят, все стремятся попасть на аудиенцию к голове Орфея. Тогда Аполлон пришёл к голове и приказал ей молчать.

Анализ мифа:

Миф об Орфее и Эвридике очень популярен, на его основе написано много стихов, картин, есть и оперы.

Как отмечает исследовательница Е. Гнездилова, среди многочисленных античных и библейских мифов, используемых в литературе XX столетия, миф об Орфее занимает особое место, благодаря ему в культуре XX века актуализируются проблемы художественного творчества, психологии творческой личности, исследуется феномен Поэта, а также обсуждаются такие экзистенциальные категории, как одиночество, любовь, смерть.

Канадский литературовед Ева Кушнер, исследовавшая особенности интерпретации мифа об Орфее во французской литературе XIX – первой половины XX века, отмечала тогдашнюю особую популярность мотива любви Орфея и Эвридики, что связывала с общим для многих французов настроением одиночества и бесприютности человека в мире.

Вообще, самое распространённое понимание этого мифа – о необыкновенной силе любви, которая толкает человека на подвиги.

Я увидела это миф иначе.

При размышлении над мифом, мне в голову приходит устройство психического аппарата, как о нём рассказывал Фрейд в книге «Толкование сновидений». Там он говорит о предсознании, бессознательном и цензуре. Я могу соотнести предсознательное с водой, морями, царством Нептуна (Посейдона), как некие влечения, бессознательные импульсы, которые могут быть осознанны. А царство Аида – это бессознательное, содержание которого не может быть допущено в сознание.

Можно рассматривать историю Орфея как неудачный путь человека к самости, цельности, невозможность обретения внутренней глубины.

Жизнь Орфея делится на две части: до Эвридики и после.

До встречи с будущей женой у Орфея была активная и плодотворная социальная жизнь, он учился, развивался, путешествовал, был полезен обществу. Довёл количество струн на лире до девяти. Победил в игре на кифаре в погребальных играх по Пелию (не знаю, кто такой Пелий, информацию взяла из Википедии).  Разрешил спор между двумя важными людьми.

После свадьбы началась пора его одиночества. Сначала он уединился с женой, которая куда больше любила его творчество, чем его самого, потом страдал из-за её отсутствия, его песни стали звучать для него самого. А после неудачной попытки возвращения Эвридики он вообще перестал петь и играть на лире. И вскоре благополучно умер насильственной смертью.

Мне кажется вполне логичным, что первую половину жизни Орфей реализовывал себя в социуме, а достигнув кризиса середины жизни, начал искать свою внутреннюю суть.

Дональд Винникотт в книге «Игра и реальность» пишет: «Личность, которая ищет саму себя, может сделать что-то очень ценное для искусства, но успешный художник (в широком смысле этого слова, любой представитель искусства. — Прим. пер.) может получить всеобщее признание, при всем этом не обретя все еще самости, которую он или она ищет. На самом деле, невозможно обнаружить самость в том, что произвели твое тело или твой ум, хотя эти произведения могут оказаться ценными с точки зрения красоты, мастерства или влияния. Если художник (любым из способов) ищет самого себя, тогда можно утверждать, что по всей вероятности, он уже пережил некоторый неудачный опыт, связанный с творчеством в широком смысле.» [5]

Несомненно, Орфей был поэтом и музыкантом, но ни мы, ни он сам ничего не может понять о себе, как о человеке.  Орфей довёл до совершенство своё функционирование, но не осознал своё существование, бытие.

С этой точки зрения Эвридику можно рассматривать как некое содержание личного бессознательного, которое было лишь на короткий миг извлечено оттуда, но через короткий миг погрузилось обратно. По мифу Эвридика – дриада, лесная нимфа. Дриады — немногие из нимф, которые смертны. Считалось, что дриады неотделимы от дерева, с которым связаны и умирают, когда умрет дерево. Дерево как символ корнями находится в бессознательном, живёт им.

Арам Асоян в работе «Семиотика Мифа Об Орфее И Эвридике» пишет, что «на хтоническую природу Эвридики указывает змеиный укус, ибо мифологический змей связан с «нижним миром», с хаосом, противополагающим себя космическому порядку. Сексуальное преследование Эвридики, когда она и была ужалена змеей, также коннотируется с хтонизмом. Об этом свидетельствует имя преследователя – Аристей. Он манифестировал «широко распространенное и по отдельным местностям разноокрашенное олицетворение плодоносящей силы подземного (как это явствует из эвфемистического имени) Пра-Диониса». Будучи ипостасью Аида, Аристей пытался овладеть супругой Орфея.» [1]

Уточню, что хтонизм – в представлении древних греков — олицетворение дикой природной мощи земли, относящейся к подземному царству и т. п

Из этого логично вытекает, что Эвридика – это какой-то очень мощный инстинкт, влечение, которое никак не может быть выпущено из бессознательного сознанием (цензурой).

Я полагаю, что произошедшее в царстве Аида было логичным продолжением взаимоотношений Орфея и Эвридики на земле. В этом мифе часто видят пример большой любви. И в этой части мифа никто не сомневается. Но была ли здесь любовь на самом деле? Орфей, ищущий себя, свою суть, встречает Эвридику. И мгновенно влюбляется в неё. А скорее всего – нагружает её проекциями той самой полноценной любви, в которой так нуждается. Может ли он, привыкший жить инструментально, функционально, по-настоящему любить? Эвридика тоже любит не Орфея, как мужчину, но Орфея, как поэта и музыканта. Ей ближе творчество Орфея, чем он сам. Но даже этому творчеству она предпочитает свою обычную жизнь до замужества, иначе, зачем же ей уже во время медового месяца отправляться с подругами в лес и водить там хороводы? Почему бы не побыть с любимым мужем?

Болнова Е.В. в работе «Интерпретация мифа об Орфее и Эвридике в рассказе А.А. Кондратьева «Орфей» пишет: «Кондратьев, в отличие от других авторов начала XX века, обращавшихся к сюжету мифа об Орфее и Эвридике (А.А. Блок, В.Я. Брюсов, М.И. Цветаева, В. Ходасевич), резко снижает образ жены мифического певца, переводя ее в разряд едва ли не отрицательных персонажей. Оглядка Орфея в рассказе Кондратьева представлена как результат его реакции на совершенно конкретные действия Эвридики. Напомним, что уже в начале пути ему послышался звук поцелуев и любовный шепот. Зная, что шедшую сзади Эвридику сопровождает Г ермес, Орфей не выдержал и обернулся. Увидев там то, что и предполагал, – изменяющую ему супругу, Орфей возненавидел женщин за их лживый характер и неверность. Выйдя на поверхность, он удалился в Фессалию, где проводил время в обществе своего ученика и животных, неспособных на коварное предательство. С тех пор наибольшую ценность для Орфея приобрели мужская дружба и верность.» [3]

Я бы не стала так коверкать миф, всё-таки, Гермес в нём шёл впереди, указывая дорогу. Но, мне кажется, Кондратьев уловил некую глубинную взаимоотношений Орфея и Эвридики. В мифе нигде не указывается на измену Эвридики, тем не менее, рискну предположить, что она изначально была «неверна» своему мужу тем, что не видела его, как такового. Они были очень разными: Орфей, любимчик Аполлона, живущий по принципам сознательности и умеренности, и Эвридика, лесная нимфа, выросшая в лесу, не скованная условностями и приличиями.

Возможно, обратясь к архетипам Юнга, Эвридику стоит считать не Анимой Орфея (иначе говоря, его душой), которая способна привести его к самости, обретению себя, а Тенью.

Робин Робертсон в статье «Анима и Анимус» пишет: «Юнг утверждал, что все мы содержим в себе автономную личность, которая составляет нашу внутреннюю жизнь и проецируется на внешний мир. Эту личность люди во все века называли душой. Вскоре Юнг понял, что ему необходимо найти нейтральный термин, не имеющий религиозных коннотаций (особенно христианских), которые с годами приобрела душа. Требовался новый термин. Поэтому Юнг решил вместо слова «душа» использовать латинские слова «Анима» и «Анимус». Привыкнув к ним, он всю оставшуюся жизнь использовал только их и никогда не возвращался к понятию «душ».

Когда жизнь становится слишком односторонней, когда ресурсы нашего сознания исчерпаны, мы вынуждены обращаться к бессознательному. В сфере бессознательного именно те черты личности, в которых мы нуждаемся, персонифицируются в Тени. Встречаются ли эти качества Тени в наших сновидениях или проецируются на других в этом мире, наше сознание в конечном итоге вынуждено с ними сталкиваться. По мере того как мы более честно подходим к факту существования у нас таких качеств, в нашем бессознательном во все большей степени проявляются фигуры Тени. В конце концов эти необходимые качества нас только интегрируются в нашу личность, что становятся частью нас самих. И тогда в нашу жизнь вступают Анима/Анимус.

Имея дело с Тенью, мы должны определить в ней нужные для себя черты. Встречаясь с Анимой/Анимусом, мы должны понять, что для придания жизни смысла не всегда следует обращаться к кому-то другому. Тень постепенно переходит во все более знакомые фигуры и в конечном итоге мы сливаемся с ней. Фигура Анимы/Анимуса превращается в кого-то, с кем нам по-человечески спокойно.» [8]

Я так много цитирую Робертсон, потому что полагаю, что данная информация о Тени и Аниме крайне важна для понимания сути мифа об Орфее и Эвридике.

Поэт и музыкант Орфей – это Персона, а Эвридика – ещё не его Анима, но его Тень. Влюбляясь в Эвридику Орфей влюбляется в собственные проекции, то есть отчасти в самого себя. В этом он похож на Нарцисса и судьба его так же печальна. Его любовь находится в зачаточном состоянии, обращена на самого себя, он не способен к полноценной объектной любви.

Эвридика, которая попадает в царство Аида после укуса змеи, выступает как бессознательный импульс, который на миг осознаётся, но тут же вытесняется обратно в бессознательное, самим же бессознательным, представленным в мифе символом змеи.

Символизм змеи многопланов. Она может олицетворять и мужское начало, и женское, и андрогенное (самовоспроизводиться). Это ярко выраженный фаллический символ, оплодотворяющая мужская сила, «муж всех женщин». Однако очевидные аналогии с пенисом и пуповиной (объединяющие в змее символы мужского и женского начал) не вполне объясняют почти универсальную символику змеи.

Как существо убивающее, змея, означает смерть и уничтожение; как существо, периодически меняющее кожу, — жизнь и воскресение. Это и солнечное начало, и лунное, жизнь и смерть, свет и тьма, добро и зло, мудрость и слепая страсть, исцеление и яд, хранитель и разрушитель, возрождение духовное и физическое.

Символика защиты и разрушения, объединяющая все мифы о змеях, показывает, что змея имеет двойственную репутацию, является источником силы, если ее правильно использовать, но потенциально опасна и часто становится эмблемой смерти и хаоса, так же, как и жизни. Она может быть как символом добра, так и символом зла.

Описания символики змеи очень точно соответствуют описанию Фрейдом бессознательного, как места в психике, где есть всё, где нет противоречий и одно перетекает в другое.

Змея (так же, как и бог Аристей, который принадлежит к числу героев, соединивших в себе древнюю мудрость земли с первыми достижениями культуры. Он – древнее божество, вытесненное Аполлоном) представляет собой более глубинный аспект Тени, с которой Орфею, как сознанию необходимо познакомиться ближе.

Тогда Эвридика является всего лишь дверью или дорогой, которая ведёт сознание в глубины бессознательного. В мифе Орфей заходит в пещеру и идёт вдоль русла небольшого ручья, чтобы попасть в бессознательное. Мне представляется, что сама Эвридика, как дриада, мелкая и не особо значительная, олицетворяет собой этот ручей, указывающий на путь под землю.

Андрей Ланской в эссе «Об одном стихотворении (комментарий к «Хитроу» Евгения Рейна)» также указывает на эту функцию Эвридики: «С функциональной точки зрения Эвридика в этом мифе не так важна, она — предлог и внешняя причина хождения в аид, поэтому она не возвращается. Почему Орфей обернулся — большая тайна, открытая для толкований. В нашем понимании он оборачивается, ибо подсознательно знает, что не она, собственно, ему нужна. Миссия Эвридики — увлечь поэта на тот свет, миссия поэта — оттуда вернуться. Чем бы ни являлась для Орфея Эвридика, аид дает нечто большее, и выбор, пусть подспудный, совершает сам поэт.» [6]

Итак, сознание человека в поисках своей Самости, за которую он неверно принимает свою Тень, погружается в бессознательное. Его Персона отлично натренирована и легко усмиряет всех ужасных созданий в царстве мёртвых. Мотив волшебных вещей или умений, которые помогают герою проходить испытание, часто используется в сказках и мифах. К Орфею только одна претензия: слишком уж однообразен его способ справляться с тем негативом, который возникает в его психике. Он всегда поёт и играет, тем самым усмиряя и сирен, и цербера, и эриний. Но ни с кем из них он не вступает в контакт, не устанавливает отношений, их усмирение нужно ему лишь для того, чтобы пройти мимо, достичь какой-то цели. То есть интеграции негативных, теневых аспектов личности не происходит.

Размышляя о согласии Аида отпустить Эвридику обратно с Орфеем, многие исследователи предполагают, что Аид заранее знал, что Орфей не сможет выполнить условие не оглядываться, поэтому это условие и поставил. Мол, Аид изначально не собирался отпускать Эвридику на землю, потому что это против закона природы.

Иосиф Бродский в работе «Девяносто лет спустя» выдвигает такую гипотезу: «А может быть, Плутон с Персефоной позволяют Орфею войти в Аид, чтобы забрать жену и увести ее обратно в жизнь, именно поскольку они уверены, что он потерпит неудачу. Может быть, даже наложенный ими запрет (не оборачиваться и не смотреть назад) отражает их опасение, что Орфей найдет их царство слишком соблазнительным, чтобы возвращаться в жизнь, а они не хотят оскорблять своего собрата — бога Аполлона, и забирать его сына раньше срока.» [4]

Я вижу в этом некоторую нелогичность. Так же противозаконно живым спускаться в царство мёртвых, как и мёртвым выходить на поверхность, оживать. Однако же, множество людей и героев спускаются к Аиду, проводят там время, берут то, что им необходимо, и возвращаются обратно. Я бы предположила, что Аид вполне привык отдавать и отпускать.

Я бы предположила, что Аид скорее удивлён тем, как мало нужно Орфею, что он обманывается, считая своей Самостью всего лишь Тень, что он готов довольствоваться столь малым. Возможно, условие Аида – это главный подарок Орфею, возможность для него метаморфозы, изменения, обретения себя самого.

Эпизод, когда Орфей кидается обнимать умершую Эвридику, указывает на их отношения и при жизни: Орфей всегда обнимал лишь тень, видел в Эвридике то, что хотел видеть, проекцию себя, а не живую женщину.

Бену А. в работе «Танцующие с волками» очень поэтично пишет о смысле запрета оборачиваться назад:

«Почему нельзя оглядываться назад? Что значит оглянуться?  Смерть в символическом смысле – это либо преображение и освобождение от власти хаоса, либо разрушение гармонии и торжество иллюзий. В данном контексте царство смерти и змея, приведшая к смерти Эвридику, – символ негативных эмоциональных проявлений, уничтожающих все созидательное и прекрасное. Поднимаясь со дна хаоса, извлекая из его объятий свою прекрасную душу, нужно следовать за крылатой мудростью – Гермесом, направляясь к свободной от иллюзий сознательной сфере, где разум и душа действуют в единстве гармонии. Нужно смотреть только вверх, в глаза света истины, но не вниз, нельзя оборачиваться на проявления хаоса, иначе они растерзают сознание.

Обернуться назад – значит, зафиксироваться на негативных проявлениях эмоций, погрузить сознание во мрак распрей, разрывающих душу, и потерять в этом мраке светлую, плодотворную свою психею.» [2]

Лично меня в этой трактовке смущает слащавость и поверхностность. У меня возникает ощущение, что автор подделывает миф под себя, под свою интерпретацию.

Так же пытался понять смысл запрета оборачиваться назад, Назиров Р.Г. в статье «Запрет оглядываться».

Назиров предполагает, что «в основе запрета, как нам представляется, лежит архаическая черта человеческой психологии: неразличение субъекта и объекта. Наши человеческие дети закрывают лицо, чтобы их не поразила молния во время грозы? Не видеть смертельной угрозы — это значит не быть увиденным ею.

Такое наивное представление («не смотри на демона, чтобы он тебя не увидел») заключено в кульминации гениальной повести Гоголя «Вий».

Точно так же лицезрение Медузы Горгоны, согласно греческому мифу, превращало людей и животных в камень: чтобы избежать этого, Персей при исполнении своего подвига смотрит не на спящую Горгону, а на ее отражение в своем зеркальном щите. С точки зрения древних греков, Персей не с м о т р е л на Горгону, а посему и не мог быть увиден ею.

Миф когда-то имел в виду обоюдность и одновременность этого опасного созерцания. Действие субъекта, направленное на природный объект, понималось как обоюдно-направленное, как одновременное действие объекта на субъект.

Посмотреть на смерть — значит дать ей увидеть себя, а следствием этого становится превращение человека в соляной столб, камень, дерево, короче говоря — в неживое». [7]

Назиров идёт дальше и анализирует, откуда же взялось такое архаическое представление? Он связывает его с охотничьими традициями палеолита, когда люди боялись, что раненный зверь, устроивший засаду на следе охотника, нападёт на него со спины, если охотник будет возвращаться тем же путём.

«Поэтому запрет возвращаться по прежней дороге для охотников древности имел прямой практический с м ы с л, представляя собой генерализацию охотничьего табу, разумно обоснованного огромным опытом.» [7]

Таким образом, первобытные охотники «не смотрели назад», то есть не возвращались по той же дороге, по которой пришли, чтобы обезопасить себя от нападения дикого раненного зверя, который может и убить.

Однако в мифе об Орфее, оглядывание назад лично ему ничем не грозит, он остаётся жив, только лишается Эвридики. Назиров пишет и об этом.

«Эти сюжеты, по аналогии с первыми, также можно объяснить охотничьими приемами, точнее — приемами доместикации диких животных, которая составила великий культурный переворот в истории человечества. Доместикация осуществлялась посредством прикармливания детенышей животных; любопытные и доверчивые, они могут подолгу следовать за человеком, и таким образом первобытный охотник приводил их в свой загон. Но оглянуться на них означало спугнуть их: ведь оглянуться — это значит остановиться, а для многих животных внезапная остановка в движении есть сигнал тревоги. Стоило оглянуться на приручаемых животных, и они тотчас обращались в бегство. Поэтому, выводя этих детенышей из леса, заманивающий охотник должен был сохранять выдержку и терпение, идти спокойно и равномерно, ни в коем случае не оглядываться.

Правила обращения с животными переносились на отношения к миру мертвых: тут и находится ступень между башкирским эпосом, сохраняющим тесную связь с охотой и доместикацей, и греческим мифом об Орфее, мифом, давно забывшим охотничью архаику. Тем не менее, прошлое у них было одно. И в эпосе башкир, и в греческом мифе архаическое табу обобщало тысячелетний опыт.

Если на практике оглянуться значило спугнуть зверя, то в мифе это стало приводить к утрате дорогого покойника, выводимого из иного мира к свету жизни.

Таким образом, история запрета оглядываться может служить примером того, как архаическое содержание переходит в форму. Разумные правила охотничьей эры постепенно превращаются в неподвижные табу, лишенные рациональной мотивировки. Но мы должны помнить, что даже самые, казалось бы, абсурдные запреты некогда приносили людям пользу.» [7]

Я не очень большой знаток приручения диких животных, но мне сложно поверить, что детёныш будет идти за человеком, неважно, насколько уверенно двигается этот человек.

Однако мне откликается тема уверенности, выдержки и терпения человека, который ведёт за собой дикое животное.

Испытание, которое Аид предложил Орфею связанно именно с уверенностью и доверием. В мифе особое внимание уделено описанию провала Орфея. В темноте бессознательного он шёл уверенно и легко, хотя почти и не различал идущего впереди Гермеса. Он не сомневался, что Эвридика следует за ним. Но чем ближе был выход, чем светлее становилось, тем больше страхов рождалось внутри Орфея. Я полагаю, что эти страхи и раньше присутствовали в нём, но не могли быть увидены, осознаны. От проекций возможно освободиться, лишь осознавая и принимая их. Точно также осознание и принятие своих страхов и сомнений позволяет интегрировать свою Тень. Именно это и было нужно сделать Орфею – познать подлинного себя. И познать подлинную Эвридику. Для этого нужно было набраться смелости и довериться ей. Но Орфей, устанавливающий со всеми дистантные отношения и нарциссически влюблённый в самого себя, не обладает ресурсами, необходимыми для трансформации. Поэтому он не выдерживает и поворачивается назад.

Я полагаю, что если бы он смог всё-таки найти в себе силы и измениться, то он бы вышел из царства Аида более зрелым. Так же значительно более зрелой вышла бы вместе с ним и Эвридика. И между ними была бы возможна подлинная любовь.

Но Орфей, не справившись с испытанием, разрушается. Он упускает шанс сблизиться со своей Тенью, но также он теряет и свою Персону. Сразу после его поворота назад, исчезают Эвридика и Гермес. Золотая лира теряет свою волшебную силу – Харон отказывается ещё раз везти Орфея во дворец Аида.

У Орфея появляется нарциссическая рана, теперь он знает себя как слабого, проигравшего, он больше не может быть успешным, как раньше.

И он снова не способен принять и познать себя. Теперь он отказывается играть и петь, отказывается от попыток строить отношения с женщинами. Его единственная неудача оказывается критической для его самооценки, потому что эта неудача (в отличие от всех прошлых удач) связана с его личностью, а не Персоной.

Орфей, не сумевший обрести себя в путешествии в царство Аида, терпит крах и всё больше и больше теряет себя. Отсутствие внутренней целостности в итоге проявляется на уровне тела. Закономерен конец Орфея – вакханки, как бессознательные негативные импульсы, разрывают его на части.

В этой части мифа прослеживается аналогия с мифом об Осирисе, который был разрублен на куски, и похоронен по частям. Но для Осириса это захоронение было символом трансформации – он смог ожить и стал царём подземного мира. Орфей же по большей части просто уходит в бессознательное – музы закапывают его останки. Однако его голова становится прорицателем. Она продолжает жить отдельно от него и является социально полезной. Так финал мифа вторично указывает на внутреннюю разделённость Орфея. Только его Персона, сознание, в которое не допущены бессознательные страхи и влечения, может служить людям. Сам он как личность оказывается слаб и не способен к интеграции и трансформации.

Подводя итог моего анализа, повторю ещё раз: миф об Орфее показывает, как вредит человеку чрезмерная увлечённость Персоной, построением ложного-Я, которое будет одобрительно восприниматься обществом. Инвестирование всех своих ресурсов в Персону негативно сказывается на Самости человека, потому что не оставляет у него сил погружаться в бессознательное и интегрировать негативные, теневые части своей личности. Попытки всё-таки сделать это, приводят к неудаче, наносят нарциссическую травму и ведут к разрушению и смерти личности.

Литература:

  1. Асоян А. Семиотика Мифа Об Орфее И Эвридике. – 2015
  2. Бену А. Танцующие с волками. Символизм сказок и мифов мира. – Издательство Алгоритм, Москва; 2014
  3. Болнова Е.В. Интерпретация мифа об Орфее и Эвридике в рассказе А.А. Кондратьева «Орфей». – 2014. (Электронный ресурс: https://cyberleninka.ru/article/n/interpretatsiya-mifa-ob-orfee-i-evridike-v-rasskaze-a-a-kondratieva-orfey)
  4. Бродский И. Девяносто лет спустя (посвящено стихотворению Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес») (1904)
  5. Винникотт Д. Игра и реальность.
  6. Ланской А. Об одном стихотворении (комментарий к «Хитроу» Евгения Рейна) (Электронный ресурс: http://folioverso.ru/imena/5/lanskoy.htm)
  7. Назиров Р. Г. Запрет оглядываться (К происхождению фольклорного мотива) // Фольклор народов РСФСР. Межэтнические фольклорные связи. Межвузовский научный сборник. — Уфа: Башкирский университет, 1987. — С. 31 — 38. (Электронный ресурс: http://nevmenandr.net/scientia/nazirov-zapretogl.php)
  8. Робертсон Р. Анима и Анимус. (Электронный ресурс: http://psymagazine.moscow/articles/160415)
  9. Фрейд З. Токование сновидений.

О принятии


Принять всем сердцем означает не просто согласиться с тем, что что-то есть, но изменить отношение. Теперь я понимаю, почему чувствую раздражение каждый раз, когда моя мама говорит: “Делайте, что хотите!”. А она так говорит, когда сталкивается с чем-то, что ей очень не нравится в моём поведении, но она не может заставить меня делать так, как ей хочется (кстати, замечаю, что и я сама порой слово в слово повторяю эту фразу детям и мужу).

Раньше я недоумевала: мама, вроде, принимает, слова-то она говорит замечательные, а я в ответ злюсь. Сейчас всё встало на свои места: я реагирую на её интонацию, в которой нет принятия, а есть отчаяние, злость и беспомощность. Поскольку мама никак не может изменить моё поведение, она отступает. Но внутри – осуждает и негодует. В этом нет понимания моих мотивов и желаний, нет сочувствия, неWOMRKukQwM0т поддержки, потому и подлинного принятия нет.


И вот я думаю, возможно, нет необходимости так прочувствованно принимать всех вокруг, достаточно просто отойти в сторону и не мешать им идти своим путём. Но что касается моих самых близких людей – их я хочу принимать не только на словах. Впрочем, и саму себя тоже.

Измена

– Я собираюсь изменить тебе.
Её голова покоилась на моём плече, согнутая в колене нога собственнически лежала на моих ногах, рука скользила по груди. Интимность и расслабленность позы так не сочетались со сказанными словами, что сначала я не понял их значение.
– Да? – удивленно сказал я.
– Да, – поднимая голову и взглянув мне в глаза, передразнила она.
В её взгляде я видел любопытство. С некоторыми женщинами я чувствую себя подопытным зверьком, для них безопасным и непонятным. Женщина, лежащая рядом, экспериментировала со мной часто. Вот и сейчас она молчала, ожидая моей реакции. Я тоже молчал, знал, что долго она не выдержит и заговорит. Она сказала:
– Так я и знала, что тебе все равно, что я делаю!
Она легла на другой бок, отвернувшись от меня. Голова все еще лежала на моей руке.
– Мне не все равно, просто я считаю тебя достаточно взрослой и самостоятельной женщиной, чтобы ты сама решала, что тебе делать.
– Конечно! – недовольно буркнула она, еще дальше отодвигаясь от меня, отпихивая мою руку. – Если бы я была хоть чуть-чуть дорога тебе, то ты бы не позволял мне делать глупости!
– Ты хочешь, чтобы я отговаривал тебя? Чтобы просил не изменять?
– Да нет же! Даже если ты попросишь, это будет неискренне! Я ведь знаю, что ты думаешь по поводу женщин и измен – если женщина решила изменить, то её ничто не остановит, это лишь вопрос времени!
Она лежала, поджав ноги к груди, и я, посмотрев на ее голую спинку и попку, подумал, что спокойным отношением к своему обнаженному телу она научила не стесняться и меня. У нас все было так здорово в постели, что разговор об изменах казался нелепостью.
– А разве это не так? – осторожно спросил я.
– Нет, не так! – она села на кровати, бросив на меня горячий взгляд. – Ты можешь меня остановить. А если ты этого не сделаешь, то я изменю тебе сейчас и буду потом изменять постоянно! Вот так. Я ещё не решила точно, буду ли я спать с Петром или нет, но если…
– С кем? – мне не стоило задавать этот вопрос, показывающий мою заинтересованность, но я не удержался. – С кем ты собираешься переспать?
– Ага! – в ее голосе явно слышались торжествующие нотки, она поняла, что зацепила меня. Её эксперимент удался, и можно ликовать. – Тебя это волнует! Да, любимый, ты не ослышался! Именно с Петром!
– Но почему именно с ним? – я никак не мог понять, зачем она затеяла все это. Пётр был моим сослуживцем, и хотя мы с ним не враждовали открыто, но друг друга недолюбливали. – Он же тебе никогда не нравился. Или ты делаешь это мне на зло?
– Я ещё ничего не делаю! – она подскочила на кровати. – И я не хочу этого делать! Я не хочу тебе изменять! Но ты меня к этому вынуждаешь!
Она замахнулась, чтобы ударить меня, но я легко перехватил её руку.
– Я? Вынуждаю? Каким образом?
– Ты меня ни во что не ставишь! – она выдернула свою руку и поднялась с кровати. – Мы встречаемся уже год. И тебе до сих пор всё равно, как я провожу время, когда тебя нет рядом! Мне кажется, что ты не видишь во мне индивидуальность, личность, человека! Я тебе безразлична! Ты водишь меня в кино, угощаешь мороженом, я убираю твою комнату и готовлю еду, мы занимаемся сексом – вот и всё, что происходит между нами. Любая другая могла бы быть на моем месте! Я понимаю, что тебе нужна женщина, но зачем тебе нужна я? Именно я?
Она моталась по комнате, торопливо одеваясь, а я искал слова и не мог их найти. Что я мог сказать ей? Что еще ни одна женщина до нее не жила со мной? Что никто кроме нее не читал мне свои стихи? Что еще ни с кем в постели я не делал того, что делали мы с ней? Она великолепно знала все это. Ей было нужно что-то другое. Что? Она говорила очень эмоционально, поэтому смысл её слов отчасти ускользал от меня.
– Я люблю тебя. И я могу много сделать для тебя. Но это не значит, что я готова отказаться от себя. Даже любя тебя, я остаюсь сама собой. И именно благодаря тому, что я – это я, я и могу лю-бить тебя. Но, по-моему, ты этого не замечаешь! Для тебя я – ничто! А я – не ничто, я – это я! – она кончила зашнуровывать ботинки и повернулась к двери. Щелкнул замок. Она последний раз грустно посмотрела на меня.
– Не знаю, смогу ли я остаться с тобой, если изменю тебе. Не представляю, как можно любить одного человека, а спать – с другим. Я хочу быть с тобой. Я не хочу тебе изменять. Ещё всё можно исправить. И это зависит от тебя. Пока.
Она ушла от меня с заплаканными глазами. Я встал, оделся. Сел и задумался. Как обычно, она ушла от ответственности, предоставив принимать решение мне. Наверно, она права, мне надо определиться, решить хотя бы для самого себя, хочу ли я терпеть её вздорный характер, слушать её путаные разговоры, чувствовать по ночам рядом ее тело… Думать о ней, не позволять ей делать глупости, беспокоится… Это похоже на любовь… А значит, надо брать на себя ответственность. То есть жизнь станет более сложной чем сейчас. Надо ли мне это? Да или нет?
Я выглянул в окно. Вечерело. Ребятня во дворе играла в догонялки. У меня ещё есть время подумать… Ещё есть время… Или уже нет?
1999 год

Причал

Они стояли на причале, облокотившись о перила, и смотрели на тёмную подвижную воду внизу. Пили пиво. Вообще-то, она не любила пиво, пила его только за компанию. Их объединяло до смешного мало: время, место и процесс переливания известной жидкости из бутылки в желудок.
Каждый раз она делала большой глоток и долго держала во рту горький терпкий вкус, потом несколько судорожно глотала и мгновенно отправляла в рот несколько орешков арахиса. Она хотела побыстрее допить бутылку и, казалось, выбрала самый лучший способ, но именно из-за этого пила медленно. Перед каждым глотком задумывалась, настраивалась, готовилась. После – кривилась, сглатывала, успокаивалась…
Он пил неторопливо, смакуя не только пиво, но и прохладу вечера, и молчание между ними, такое успокоительное после многочисленных пустых слов.
– Знаешь, я люблю тебя.
Слова прозвучали вниз, в темную воду, произнесенные голосом без модуляции, ровно, бесстрастно. Удивительным образом эти слова влились в молчание, не разрушив его, и потому не предполагали иного ответа, кроме шороха ветра и плеска волн.
Интересно, как он относился к этим словам? Принимал как должное? Считал пустяком, на который не стоит обращать внимание? Верил?
Она наконец допила свое пиво и поставила бутылку на доски. У него оставалось меньше четверти бутылки. «Когда он допьет пиво, я попрошу его обнять меня», – вдруг подумала она. Не то, чтобы ей стало холодно, или хотя бы зябко, просто захотелось прижаться к его груди и убедиться в реальности происходящего между ними. Или, наоборот, нереальности.  Потому что вечер был странным настолько, что даже выпитое пиво не проясняло ситуацию.
Она пыталась вспомнить с чего начался весь этот абсурд. Сначала они вышли из дома и он, оглядев ее, заметил:
– Ты оделась легко. Замерзнешь.
– Если я начну мерзнуть, ты обнимешь меня, – твердо объявила она.
Он пожал плечами, и не думая возражать. Они шли по дороге. Она взяла его за руку. Рука была вялой и безжизненной, хоть он и не отбирал её.  До этого девушка сдерживала слёзы, но его нежелание хоть как-то поддержать, выбило её из колеи и она расплакалась, отпустив его руку. Когда-то она обещала ему не устраивать сцен на людях, но в этот вечер беззастенчиво рыдала, не обращая внимания на прохожих, и лепетала, что любит его, но устала от их отношений.
Он продолжил её мысль, сказав те слова, которые витали в воздухе, являясь самым логичным выводом:
– Давай прекратим наши отношения, если они так сильно утомляют тебя.
И возникла пронзительная, острая радость, облегчение от того, что страшные слова произнесены, что не нужно убегать, поворачиваться спиной к возможности расставания, что можно открыто и прямо взглянуть проблеме в глаза, принять свой страх и победить его. И она плакала, но теперь свободно, светло. А он нахмурился и потребовал прекращения истерики, потому что в противном случае прогулку придется отменить. И она успокоилась, хотя сладкие слёзы и рвались наружу. А он купил мороженое. Они гуляли и разговаривали так, словно ничего не произошло. Болтали о мороженом (кому какое больше нравится), о погоде (жара стоит – как летом, а ведь ещё май не закончился!), о собаках (вспоминали забавные истории из жизни животных), о дружбе (немного и абстрактно), о прохожих (сплетни) – в общем, ни о чем.
Молчали иногда, но молчание воспринималось как пауза между словами, которую надо срочно заполнить.
А на причале всё стало наоборот – теперь уже слова были паузой внутри тишины. И, наверное, молчание было наилучшим компромиссом, потому что ничегонезначащие слова причиняли ей боль, а слова о главном, о том, что наболело, страшили его. В молчании каждый нашел своё, но оно не могло длиться бесконечно.
Он поставил пустую бутылку рядом с первой, повернулся к девушке и притянул её к себе.
– Откуда ты узнал, что я хочу, чтобы ты обнял меня? – восторженно спросила она.
Он лишь улыбнулся в ответ и они, обнявшись, пошли с причала на берег. Дорога домой была восхитительна. Они купили еще одну бутылку пива на двоих, пили его, смеялись и шалили. Постепенно разговор перетек на их отношения и теперь, после пива, она могла говорить без слёз, а он – слушать, не перебивая.
Они шли по незнакомым улицам, тусклый фонарь изредка выхватывал из темноты мутное желтое пятно. Прямо посреди одной из пыльных улиц, между маленькими деревянными домиками были проложены рельсы. Это еще больше усиливало ощущение нереальности.
– Я хочу быть любимой, – вздохнула она.
– А я не могу приказать себе любить тебя.
– Ты просто не хочешь брать на себя ответственность.
– Не хочу.
Её навязчивое желание управлять его чувствами, её стремление подчинить его как обычно разозлили его.
Некоторое время они шагали молча. Мысли и чувства терялись в душной ночи. И снова первой заговорила она:
– Знаешь, чтобы там ни было, я хочу, чтобы ты знал – ни с одним другим мужчиной мне не было так хорошо в постели, как с тобой.
– Может быть ты удивишься, но и ты – первая женщина, с которой мне было так хорошо, – помедлив, ответил он.
– Странно и здорово, что ты говоришь об этом, – радостно сказала она. – Меня давно мучил вопрос: было ли тебе так же хорошо с другими женщинами как и со мной. Я думала: неужели мне может быть так хорошо, если ты не испытываешь ничего подобного. Забавно, что ты сам заговорил об этом.
…Они пришли к нему домой и легли спать. Он обнял ее, она положила голову ему нагрудь.
– Я такая пьяная, – призналась она. – И страшно хочу спать.
– Ну так спи, – усмехнулся он, и через секунду она уже спала, так и не разобравшись, был ли прошедший вечер реальностью или только казался ей.
Утром он проводил ее до автобуса. Целуя его на прощание, она прошептала: «Если захочешь – приезжай, я буду ждать. Но сама я к тебе не приеду». Это был их последний разговор. Больше они никогда не встречались.

2000 год

Зависть

Она шла впереди меня плавной уверенной походкой. Высокая, длинноногая, изящная, грациозная… Я плелась следом, уставившись в её спину и сравнивая нас. Определенное сходство было. Она шла в таком же, как у меня сарафане, в босоножках, похожих на мои. Ветер прижимал платье к телу, обрисовывая тонкую талию. У меня тоже тонкая талия, но нет такого роста и худобы, как у неё. И у неё, и у меня волосы были собраны в хвост. Но, глядя на неё, никто не мог бы подумать, что прическа сделана неспроста, а потому, что у девушки грязные, жирные волосы – что сразу бросалось в глаза при взгляде на меня. Лица её я, естественно, не видела. Но, думаю, оно соответствовало ей. Такая красивая, независимая, ослепительная девушка! Её движения были поистине королевскими.
Я завидовала ей самой черной завистью. Как я хотела бы поменяться с ней местами, чтобы она стала мной, а я – ей! Но я оставалась сама собой – всего лишь сплющенным, искаженным отражением её. По сравнению с ней я была полным ничтожеством.
Так мы и шли по улице, залитой красноватым вечерним солнцем. И все мои мысли были только о ней, а она не обращала на меня никакого внимания. Мир несправедлив – кому-то (ей!) он дал все, а кому-то (мне!), не досталось ничего!
– Девушка, разрешите подарить вам цветок!
Мы обе остановились и замерли. К кому он обращался? Невероятно, но, кажется, этот парень с тюльпаном в руке смотрел на меня. Я неуверенно кивнула. Он улыбнулся и протянул мне цветок. Она не двигалась, обиженно ждала, когда же он поймет, какую досадную ошибку совершил, выбрав меня, а не её. Я обреченно ждала момента, когда он отвернется от меня и обратится к ней. Мы обе были уверены, что иначе не может быть.
Но парень не обращал на неё никакого внимания, он повернулся к ней  спиной, и только его тень касалась её. Мне стало смешно. Я откровенно злорадствовала. Парень воспринял мою улыбку как поощрение.
– Девушка, – предложил он, – разрешите я Вас провожу.
– Вообще-то я шла домой и уже практически пришла, – я махнула рукой в сторону соседней пятиэтажки.
– Может быть, если у Вас есть время, мы просто прогуляемся?
Я согласилась. Мы развернулись и пошли в обратную сторону. Я украдкой оглянулась. Она шла следом, все такая же высокая и грациозная. И по-прежнему непоколебимо самоуверенная. Когда я посмотрела на неё, она мгновенно отвернулась, делая вид, что идет сама по себе. Она была не одна.
И левой руке, так же как и я, несла тюльпан. И когда она успела познакомиться? Невольно я восхитилась её способностью не терять времени даром..
– Вы на самом деле никуда не торопитесь? Вы оглядываетесь… Может, Вас ждут дома?
Так! Ей мало копировать меня, повторять меня, быть лучше меня, иметь все, что есть у меня! Она хочет, чтобы я думала только о ней, ни о ком другом! Это надо прекращать! Сейчас я хочу быть занята лишь симпатичным молодым человеком, идущим рядом. А она… В конце концов, мы с ней никуда друг от друга не денемся. У нас впереди еще сотни утренних и вечерних прогулок… Она ненавидела гулять днём, потому что днём она становилась другой – маленькой и толстенькой, неповоротливой и неуверенной. Все её самодовольство растворялось в прямых солнечных лучах. Она злилась и обещала отомстить вечером. И на закате она преображалась и мучила меня, и блаженствовала, чувствуя, как неуёмно и беспомощно я завидую ей. Впрочем, такие метаморфозы были вполне в её стиле. А чего ещё можно ждать от моей собственной тени?
– Нет, нет, я никуда не тороплюсь, – отмахнулась я, улыбаясь ему и выбрасывая её из головы.

Руки

Я дышало дождем. Капли проникали сквозь кожу и наполняли меня легкостью. Я стояло, высоко подняв руки, запрокинув лицо. Даже сквозь кору век, закрытыми глазами я видело грозное, замкнутое тучами небо.
Подул ветер. Покоряясь ему, я махнуло руками. Ветви закачались, и с листьев посыпались брызги. Чувствуя порыв ветра, я гнулось всем телом…
Потом мне надоело быть деревом, и я стал ветром. Я шелестел мокрой травой, гнул хрупкие тела молодых деревьев, обрывал с них листья… Скоро я прилетел в город. Ударился о твердую кирпичную стену и упал в мокрую пыль.
И стала пылью. Но быть пылью было неинтересно. Тяжелая, почерневшая, с единственной мыслью о былой легкости, легкости до дождя, я лежала на неудобном шершавом асфальте, и новые капли больно ударяли меня, вдавливали в асфальт.
Я решил стать дождем и некоторое время развлекался головокружительным, стремительным падением с неба на землю, в мягкую подушку пыли. Одновременно я стучались в окна. Я становились плоским, вода покрывала все стекло и стекала с подоконника. На асфальте я разлили лужи и с удовольствием окунались в них.
Когда я устали играть в эту игру, то на мгновение стала тучей. Но быть тучей мне не понравилось. Я морщилась и худела, теряя капли. К тому же сверху на меня светило солнце, было жарко и неприятно.
Я увидела черный зонт и стал зонтом. Теплая рука сжимала ручку зонта. Это было самое удивительное ощущение из всех, испытанных мной раньше. Я стала ручкой зонта, чтобы полнее ощущать. Потом стала рукой, чтобы узнать – каково руке прикасаться к чему-то другому. Все-таки ручкой зонта, к которой прикасаются, быть приятнее.
Но вместо ручки я стал человеком. Я торопился на свидание. Ноги мои автоматически шагали, обходя лужи, одна рука крепко сжимала ручку зонта, а в голове крутилось великое множество мыслей. Я вбежал в подъезд, стряхнул  воду с зонта, закрыл его и поднялся по ступенькам. Позвонил. Дверь мне открыла девушка.
Мы обнялись. Тело ее было теплым и приятным на ощупь. Было упоительно  держать ее в своих объятиях. Но тут я вспомнил острое ощущение тепла руки, сжимающей зонт, и мне стало интересно, как чувствует мои руки девушка.
И я стала девушкой. И оказалась в кольце его рук. И сердце ухнуло в груди. И подкосились ноги. И я поняла, что никогда не испытаю ничего более приятного, чем прикосновения его рук, его тела. И я, никогда не загадывающая наперед, уже знала, что буду девушкой до тех пор, пока эти руки будут касаться меня.
…С того дождливого дня прошло уже больше года по людским меркам. Почти каждый день я вижу и чувствую мужчину с сильными, теплыми руками. И неважно, солнечно или дождливо за окном. Я научилась думать абстрактно и образно, чувствовать боль, обиду, радость, печаль, ненависть и любовь. Я научилась ждать, надеяться и прощать.
Когда на улице холодно, мы лежим рядом в постели, и его руки скользят по моему обнаженному телу. Я подношу его ладони к своим губам и целую пальцы.
Если тепло, мы идем гулять. И моя рука тонет в его руке. И он смеется: “Вот вцепилась!”, но, когда я вырываю свою руку, не отпускает. Я совершенно ручная. Но только для его рук. Иногда я думаю, что счастлива.
Но порой… Когда идет дождь… Когда он едет ко мне с пересадками и  невыносимо ждать… Я выхожу на улицу и высоко поднимаю руки, запрокидываю голову, закрываю глаза…
И мне кажется, будто я снова дерево.